Мост Верразано - Страница 95

История ЭИ, Эпохального Изобретения, на этом закончилась

От торжественных проводов и прощальных подарков Клем Гилберт отказался наотрез. Но один подарок ему прислали на дом; роскошный, чудовищно дорогой набор клюшек для гольфа. Клюшки были в чехлах крокодиловой кожи, к ним прилагалась такая же сумка, и в ней, на самом дне, лежала карточка. Надпись на ней была тисненая — золотом; «От Джозефа Бабаджаняна, с сердечным приветом».

Клем пожал плечами и велел отослать эту крокодилью роскошь дяде Би. Он понимал, что сломлен и неизвестно когда оправится, но уходить на покой и играть в гольф не собирался.

Только с тремя людьми из бывших сотрудников он согласился встретиться. С достопочтенной госпожой Карринггон, распухшей от слез, с начальником опытного цеха, которому он принес извинения, и с Жаком Мабеном. Почему надо было попрощаться с Мабеном, он толком не понимал; может быть, из-за того, что бедняга не был ни в чем виноват, но чувствовал себя виноватым.

Только во время их встречи — в доме Гилбертов, в кабинете хозяина — Си-Джи внезапно понял, из-за чего он затеял это прощанье: чтобы попросить Мабена остаться в должности и по-прежнему пользоваться тем, особым счетом в «Сити-бэнк», никому об этом не докладывая. Счет был открыт не на средства фирмы, а иждивением бывшего ее президента.

— Нас обоих унизили, Жак, — в лоб сказал Си-Джи. — Вас и меня. Я могу выкинуть миллион-другой, чтобы насыпать им соли на хвост. Попробуйте.

— Бензиновые господа? — спросил Мабен. Си-Джи растянул губы в улыбку и поднял брови.

— Не будем держать на них зла, мой друг. У них не было другого выхода.

— Лентини?

— Да, — сказал Клем. — Так. Я приплатил бы еще пару миллионов, чтобы он сгнил за решеткой.

— Они из-за денег, и он из-за денег, — угрюмо возразил Мабен.

— Не совсем так… Или совсем не так. Понимаете, Жак, они спасали дело своей жизни, так что есть некоторая разница.

Несколько секунд они смотрели друг на друга. Потом Мабен кивнул. Си-Джи поднялся и проводил гостя до машины.

На клумбе перед домом возился новый садовник, двери гаража закрывал новый шофер. Но кусты вокруг кольцевой дорожки цвели как всегда, будто эта весна ничем не отличалась от предыдущих — кусты пылали неистово-розовым, чешуйчатым, закрывающим ветви цветением.

— Хочу на несколько дней съездить в Майами, навестить родителей, — внезапно сказал Клем.

— Доброго пути, сэр, — отозвался Мабен.

— И вам доброго пути, Жак.

— Я слышал, вы собираетесь преподавать, сэр, — открывая дверцу, сказал гость.

— Это верно, меня приглашают. До свиданья, Жак.

Больше они не виделись — бывший президент «Джи Си» и его бывший главный охранник. Но эта их встреча, продолжавшаяся десять минут — или чуть больше, — через полгода дала результат, на который Мабен совершенно не рассчитывал.

Шесть месяцев — таков перерыв в нашем повествовании, по сути дела уже законченном, но не желающем кончаться, ибо главный его герой не может уйти со сцены. Его судьба еще подвешена, как сказал бы древний эллин, известная нам Парка еще держит в руке ножницы, а лезвия их острее бритвы.

Уже шесть месяцев, как Умник, рыжая крошка Амалия и молчальник Рон живут в Пиренейских горах, в узком лесистом ущелье, продуваемом то холодными, то теплыми ветрами. Его крутые желто-коричневые каменные склоны кое-где поросли дикими оливами, довольно чахлыми — из-за холодных ветров, — и длинноиглыми сосенками. В долине между склонами стоит прочный дом дикого камня; дорога к нему идет по руслу пересохшего ручья, и проехать сюда можно только иа полноприводной машине. Дом этот Умник купил очень давно, когда еще учился в университете и хранил в душе детскую мечту: жить в прекрасной Испании анахоретом, читать книги — а может быть, и писать книги — и держать под домом двенадцать собак. Почему именно двенадцать, Берт не мог бы объяснить, но его никто и не спрашивал, поскольку он никому о собачьем проекте не рассказывал. Дом стоял на пологом косогоре, с одной стороны опираясь на столбы, так что для собак там было превосходное вместилище.

Помнится, в юности он забирался под дом, воображая себя собакой.

Но для людей этот замок рыцаря-отшельника подходил куда меньше, чем для собак. В нижнем этаже полы были из каменных плит, перекошенных и местами щербатых, а на втором этаже — из толстенных досок, изъеденных не то термитами, не то жучком. Увидев это при свете первого же утра, Амалия удержалась от слез только чудом. Сквозь рассохшиеся оконные рамы свистел нестихающий ветер, крыша протекала, электрическая подводка была повреждена; даже печи не желали топиться. Тягу держала одна лишь кухонная плита — допотопное чудовище, рассчитанное на дюжину больших кастрюль. Исправно работал только телефон.

На второй день Амалия окончательно осознала масштабы разрухи и подумала, что единственный выход — призвать бригаду ремонтников и затеять настоящую стройку. Однако приводить сюда посторонних, пригонять грузовики с досками и прочим, чинить линию электропередачи — словом, афишировать себя на всю округу — было никак невозможно. Амалия это понимала, и ее охватило отчаяние. Она была городская девочка, причем не просто городская — не из какой-нибудь вам Оклахомы, куда постоянно приходят торнадо, и срывают с домов крыши, и рушат столбы с проводами; она всю жизнь прожила в Нью-Йорке и ни разу не видела, чтобы выключалось электричество. А чтобы в оконные рамы дуло, это даже представить себе было невозможно.

Но так же невозможно было представить, что она скажет Берту: извини, мол, сердечный друг, но я здесь жить не могу. В то время ей еще казалось, что она будет с ним в болезни и здоровье, горе и счастье. В общем, пока смерть не разлучит — причем смерть могла их настигнуть очень скоро; это Амалия знала твердо.